obrydlo.ru

Лечение - Медикаментозное лечение

(Исповедь больной)

Начну с детства, чтобы нащупать ранние корешки болезни. Семья сугубо интеллигентная. Отец — ученый, библиофил и коллекционер. Мать — дочь академика. Оба вне религии. Бытовая обрядность. Церковь воспринималась лишь с эстетической стороны.

После смерти старшего брата (от туберкулезного менингита) я росла долгие годы единственным ребенком, обожаемым и избалованным. Была слабенькой, бледной, болезненной, надо мной тряслись. Привередливость, брезгливость, скверный аппетит, дурной сон — с раннего детства. Навязчивые мучительные сны. (О них правдиво и подробно в цикле стихов «В золотом кольце» — о детстве.)

До семи-восьми лет ложиться спать — мученье. Ночь насыщена страхами. Няня часами сидит надо мной и «шикает» (ш-ш-ш-ш-ш...), легонько похлопывая по бочку. Темнота кишит видениями, яркими до осязаемости, поток отвратительных образов. Вижу с открытыми глазами. Неприметно они переходят в сон.

Много раз повторялось странное явление, быть может, галлюцинация. Любимая игра — «солитер»: круглая дощечка с ямочками, где лежат стеклянные шарики разноцветные, для меня все живые. Стояла на шкапчике с игрушками. И вот в темноте я слышу, как подпрыгнул шарик, другой, третий, — и начинается пляска. Шарики прыгают в стеклянном ритме, падая в свои ячейки. Я дрожала и плакала: «Солитеры пляшут»... Их убирали в шкапчик, и все затихало.

Лет с четырех я впервые испытала ужас потери реальности. Мною овладело странное чувство: все люди вокруг меня, близкие мои, я сама, все предметы — чьи-то сны. Мы кому-то снимся. Он лежит на диване и смотрит нас. Но ведь он когда-нибудь проснется... Что же тогда с нами будет?.. Сердце холодело. Позднее, познакомившись с философской системой брахманизма (мир — сновидение Брахмана-Абсолюта), я узнала в ней свое детское мироощущение...

Мой врожденный характер очень трудный: капризы, своеволие, упорство, непомерное самолюбие, беспардонный эгоизм и жестокость. Самолюбие явно больное: я как бы заключена в огромном пузыре, и каждое прикосновение к нему — ожог, а самый легкий щелчок — дергающая боль нарыва. От всякого пустяка переживала постоянные муки.

Склонность к истерии. Когда в редких случаях меня ставили в угол, от унижения я так рыдала, что начинала захлебываться, падала на пол, била себя в грудь кулаками и вызывала... нежные объятия.

Обычная моя приговорка-выкрик: «Не хочу! Не буду! Не заставите!»

С детьми (малюткой) задириста, ревнива. Мальчика, который посмел подойти к другой девочке, хватила лопаткой по голове. С девочкой подралась, а потом хвасталась: «Мы с ней схватились и повезлись».

Кукол презирала. С фигурками зверей разыгрывала увлекательные сказки-драмы. Солдатики, сабли, пушки. С упоением наряжалась в гусарский мундир, который для меня сшили. Плакала от досады, что родилась не мальчиком. Быть женщиной казалось оскорбительным. Но все же была убеждена в своей «хорошести». Едва научившись говорить, сюсюкала: «Хорофая девочка Вэня».

Четырех лет научилась читать. Буквы показали, слияние постигла сама и сразу же по складам стала читать календарь. Память цепкая, стихи сразу схватывались. Тут же начала учить грамоте няню. Она упорно не понимала. Я злилась, заталкивала ее в угол и прищемляла дверью.

Позже разрезала пополам пчел и с холодным любопытством наблюдала, как дергаются и ползают по столу живые половинки. Жалости почти не знала. Мучить близких и животных нравилось, но это было не так часто. Легко могла солгать.

Воровала цветы с чужого участка. Презирала прислуг как низшие существа. Радость плохо воспринимала: всегда что-нибудь да отравит ее. Порывы увлечений — игры, чтение, цирк и пр.

Малообщительна, до двенадцати лет нет прочных подруг. Замкнута в себе, скрытна. Горячая, нежная любовь к отцу, души во мне не чаявшему. Часами просиживала у него на коленях в кабинете-библиотеке, и он показывал мне старинные фолианты, коллекции монет и гравюр.

Помню себя с 2-х лет, но до семилетнего возраста — полудремотное существование.

В семь лет проснулось творчество. Стала сочинять стихи, «издавать» журнал «Смесь» с собственными иллюстрациями: сказки, загадки, рассказики, стишки. От страшных снов зародилось пристрастие к страшным сказкам — непременно, с мертвецами, встающими из могил. Начиталась Гоголя («Вий», «Страшная месть»), сказок Афанасьева и принялась сама фантазировать. Придут девочки, забьемся с ногами на диван в темный папин кабинет и начну накручивать ужас на ужас. Доводила подружек до дрожи и вскриков, а сама потом полночи не спала.

Остро помню неповторимое чувство наслаждения ужасом.

Лет с восьми началась «двойная жизнь». Окружающее представлялось скучным, серым, и я стала создавать свой особый мир. И лежа в кровати, и на прогулке, и за обедом — напряженно фантазировала. Были свои герои и героини. Я всегда царевна, у моих ног прекрасный принц. Диалоги слагались сами собой, видела все отчетливо, слышала голоса (конечно, внутри — не галлюцинации). Доходила до опьянения, забывала действительность. Повороты фантастических событий всегда неожиданны и так увлекательны!.. Впоследствии я называла этот бред наяву «театром души» и в 16 лет сделала в небольшом литературном кружке с успехом доклад на эту тему. Много позже с удивлением нашла у французского писателя-оккультиста Эдуарда Шюре целый цикл драматических произведений — «Театр души»!..

Гимназия не излечила меня от эгоцентризма. Сразу же я стала первой ученицей, не находя себе равных в классе, свысока смотрела на сверстниц. Правда, у меня завязалась дружба с очень неглупой девочкой Лилей Р., но она лишь незначительно раздвинула стенки моего «я».

В 14 лет пробудилось вдохновение, весьма «литературное» — народились стихи, подражательные и приторно «красивые». Например:

Окутал туман сизокрылый Лиловые скалы, А волны луна превратила в янтарь и опалы...

Самомнение разрасталось. Стихи мои захваливали взрослые, когда я торжественно преподносила их дедушке в день его именин. Захваливали меня и в гимназии, где я выделялась развитием и способностями. Постепенно нарастало что-то вроде мании величия. Мне мерещилось, будто я призвана к чему-то великому, упивалась чувством своей избранности, любовалась собою со стороны. Меня ждет слава. Я непременно должна стать великим поэтом, и если не превзойду Пушкина, то, пожалуй, не стоит и жить...

В 14 лет вместе со стихотворчеством проснулся и авантюризм. Захотелось играть роль в жизни, воплотить в ней «театр души». Стала мистифицировать, писать анонимные письма от воображаемого лица, наслаждаться двойной жизнью не только в воображении, но и в реальности. Разыграла историю с Максимилианом Волошиным, которому посылала свои стихи от имени «гимназиста Юры». Обман удался. Волошин поверил в Юру и говорил, что в его возрасте писал гораздо более слабые стихи. Я ликовала. Мнение Волошина передавала мне Майя Кювиль, дочь моей француженки, талантливая авантюристка, только начинавшая свою романтическую карьеру (теперь она — вдова Ромена Роллана — после ряда сверховидиевых метаморфоз!). Майя не подозревала, что Юра — это я, и преспокойно выкладывала мне впечатления Максимилиана, которого в то время подлавливала в мужья.

На следующий год более серьезная игра с учителем латинского языка, строгим красавцем, в которого гуртом влюбился весь класс. Ребяческая влюбленность толкнула меня на авантюру — анонимные письма с излияниями восторгов перед античным искусством.

Неопытный латинист клюнул на приманку, ответил, завязалась краткая переписка. Скоро он меня разоблачил, сравнив измененный почерк писем с классными тетрадями.

Скандал на всю гимназию. Объяснение с начальницей и с кумиром — с глазу на глаз в учительской (а на стеклянной двери — расплющенные носики учениц). Сквозь зубы выдавила извинение. Чуть не вылетела из гимназии. Снизошли к тому, что я первая ученица и внучка академика, приятеля мужа начальницы. Это навсегда отбило вкус к анонимным письмам. Моральная секуция излечила от авантюризма.

В 15 лет — резкий перелом. Пробудилась мысль. Открылся новый мир. Как всегда — внезапный сброс пластов сознания. Лето. Кавказ, имение бабушки. День рождения, на этом празднестве были мучительные уколы самолюбия. Ночью долго не спалось. Терзалась. И вдруг осознала: так дальше жить нельзя! Самолюбие съест меня! Нет, лучше я его съем! Я должна с ним бороться — на что же мне дана воля? И вообще — ведь это глупо и постыдно поддаваться самолюбию — обижаться! Да и кто может меня обидеть?! Меня!! Я выше всех обид и оскорблений... Необходимо работать над собой — ведь я же мыслящее существо! Я сумею обезопасить себя от обид, незачем попусту страдать, переработаю себя, создам себе покой и буду наслаждаться мышлением!.. Так гордость стала помогать мне в работе над своим характером.

Эту ночь не забыть. Ветер свежей радости, освобождение от застарелого гнева, расширение, взлеты мысли. Лежала с открытыми глазами. Темнота казалась мне бескрайней степью, и там и сям вспыхивали костры кочевников — яркие мысли, вернее, очаги мыслей. Их пламя не грело, но восторгало! Как их много! Какая я богатая! А ведь я и не подозревала. Откуда они нахлынули?.. Да, пришли мысли — и больше меня не покидали...

Напряжение, четко заработала машина разума. Впрочем, не голого рассудка. Примесь творческой интуиции. Обобщения рождались из глубины и только потом обосновывались логически.

Царство фантазии отчасти отступило от меня — мной завладело царство мысли. Какое наслаждение самой, по-своему, по-новому, «ярко и оригинально» осмысливать бытие (или небытие!), углубляясь в литературу, историю, строить свои теории, жонглировать идеями, созидать и разрушать миры, беседовать запросто со всеми великими людьми прошлого, заноситься в будущее, сокрушать кумиры!..

Тут я осознала четко свое неверие. Высидела идею: человек — неосознанный Бог. Творческие силы его безмерны. Поклоняясь Богу, он бессознательно поклоняется самому себе, тому гению, что дремлет в глубине его души. Всякая религия — самопоклонение человека... Так я пришла к человекобожеству. Впоследствии с удивлением обнаружила «свою» идею у Фейербаха, утверждавшего, что божество — фантастическое отражение сущности человека...

Но вскоре грянула война (1914 г.) и подорвала разгул самоупоения и оргии мысли. Я восприняла войну трагически, как величайшее бедствие и ужас. Проснулась любовь к Родине. И сразу же возникла смутная религия Родины. Сознание расширялось, рухнули своды воздушных замков, и ворвался вихрь мировых событий. Глубоко, до острой боли я переживала скорбь Родины, боль матерей, жен и детей — о погибших в бою. Я как-то захлебнулась этой кровью. Глубоко в подсознании бушевала война, сметая все иллюзии, мечты, разрушая всякую гармонию и населяя непроглядный хаос.

Новое раздвоение в моем сознании: поверхностные его слои жили в прежнем русле — та же эстетика, мечтания, взрывы гордости, построения мысли. А в подземельях души — непередаваемый ужас, грохочут орудия, льется кровь. Отдаешься спорам, шуткам, пошкодничаешь — и загрызает совесть: стыдно перед Родиной — там люди умирают за нее и за тебя в неслыханных муках, — а я-то!..

Такая чересполосица сознания подтачивала душевные силы. Не покидало меня чувство минированности сознания. Впоследствии, лет через пять, эти переживания вылились в стихотворении, начинавшемся так:

В замке праздник и веселье — Граф разгульный пьет с вассалами... Слышишь стоны в подземелье, Глубоко, внизу, под залами?..

Чувство реальности вновь подорвано. Все вокруг непрочно, висит на волоске, вот-вот оборвется и канет в пустоту... Встал вопрос о пределах реальности.

Возникла формула: реальность переходит в кошмар, а кошмар — в реальность. Переживался кошмар и в душе, и вовне, конечно, на почве войны. Смыкание с детским ощущением: «жизнь есть чей-то сон». Теперь: «жизнь есть кошмар». А подоснова ее — небытие — это не вполне осознавалось, но ощущалось.

Линия детских ужасов продолжилась ужасами юношескими. Временами ощущение нереальности мира так реально, что все мое существо цепенеет, как замороженное. Мне становится страшно видеть свое отражение — в зеркале, шкафах, витринах. Лица подруг кажутся бессмысленными — как шапочки тонконогих опенков. Болезненная радость — бередить притихший ужас.

Нарастал субъективизм. Мне представлялось, что мое «я» отделено от чужих сознаний непроницаемой преградой, что нет и не может быть обмена ощущениями между людьми. Все мои восприятия субъективны. Я ничуть не уверена, что другой человек видит так же, как я. То, что я воспринимаю как синий цвет, быть может, в другом сознании отражается совсем по-иному. Ведь ни одно ощущение, ни одно свидетельство чувства нельзя определить до конца словами. Это условные знаки, которыми люди обмениваются. Но где гарантия одинаковости восприятий? Быть может, нет единой реальности, а только наши бесконечно разнородные о ней представления. Субъективизм закономерно порождал иллюзионизм. Вероятно, на меня оказал влияние Шопенгауэр, но в то время я читала только его «Афоризмы».

Это переживание своей отомкнутости, отчужденности от других людей несло в себе холод, ужас и какую-то межпланетную пустоту. Я наглухо замурована в камере своего «я» и сквозь оконце вижу клочки мира и людей. Конечно, такое мироощущение не сплошное, но наплывами.

И наряду с этим у меня процветала религия красоты. Я получила классическое восприятие и увлекалась Элладой, и пропадала целыми днями в музее Александра III. Иногда обманывала родителей, а шла туда вместо гимназии. Часами в блаженном созерцании просиживала перед своими кумирами — Гермесом Праксителя и Венерой Милос-ской. Эстетическое чувство развивалось самостоятельной струей. Испытывала какое-то отрешенное наслаждение, погружаясь в мир «чистой Красоты». Я знала наизусть весь музей и могла бы водить экскурсии. Стремилась самостоятельно проникнуть в душу каждой культуры, определить искусство разных народов.

Посещала выставки картин, галереи. Увлекалась и театром, особенно Художественным. Немного позже — наивное обожание Качалова.

Вырабатывала теорию художественного восприятия, доказывая, что переживания, вызванные искусством, нельзя отождествлять с реальными жизненными переживаниями, это эмоции как бы отраженные, другого, более тонкого плана и строя — они параллельны житейским и над ними. Думаю, что в значительной мере я была права.

Иногда возвращалась после спектакля в Художественном театре совсем потрясенная, почти обезумевшая. Бродила одна безлюдными переулками, громко говорила сама с собой в полубреду. Это была травма от слишком сильных художественных впечатлений.

Дружба, с Лилей Р. все крепла, особенно на почве увлечения Художественным театром. Кроме нее, для меня почти не существовали посторонние люди. В своем сознательном эгоцентризме я презирала «толпу», «обыденность», «среднего человека». Кавалеры не существовали для меня — их тоже презирала и отталкивала. Отношение к педагогам было ироническое. Танцы не любила, к нарядам оставалась равнодушна. Жизнь почти всецело головная, сердечный холод и вместе с тем — подпочвенное брожение, вспышки стихийной боли и ужаса.

Но вот (на семнадцатом году) весной первого года войны — жизненная катастрофа: умер от туберкулезного менингита пятилетний братец Вовочка.

Надо сказать, что мои родители — двоюродные брат и сестра, и этот брак, запрещенный Церковью, имел роковые последствия. Двое братьев моих, Юрий и Всеволод, писаные красавцы, очень похожие, умерли от менингита в младенчестве. Мы с братом Игорем выжили, но оба нервно и психически больные, правда, по-разному.

На глазах моих умирал в мучениях прекрасный ребенок. Я и не подозревала, что так люблю братца. Переносить страдания не умела, не на что было опереться при безверии, — и я впадала в отчаяние и ледяное оцепенение. Кошмар стал реальностью. Все мои построения рухнули, душа погрузилась в хаос.

Я просиживала часами у постельки брата. Наблюдала, как смерть медленно овладевает им: сперва закрылся один глазок, потом он потерял речь, перестал есть...

В это время сон, который кратко опишу: я сижу в кресле у изголовья больного братца. Обычная обстановка. На столике пузырьки и рюмки. Вдруг дверь беззвучно открывается. Входит величавая женщина в длинном белом одеянии. Лицо невыразимо прекрасно, волосы белые, глаза опущены, в каждой руке по лилии, венчиком вниз. Она медленно приближается к кроватке больного и останавливается возле него. Я напряженно слежу за ней взглядом.

И вот опущенные веки чуть дрогнули, стали приподниматься медленно-медленно. Меня обожгла мысль: она убьет братца взглядом!

Я бросаюсь на колени и складываю руки в мольбе:

— О, прекрасная женщина в белом! Пощади моего братца!..

От крика своего просыпаюсь вся в слезах.

Через день-другой Вовочка умер. Тогда я не поняла, что это был образ Смерти.

Когда я шла за гробом братца, тупо смотрела на мостовую, и булыжники представлялись мне мертвыми телами. Война уносит миллион жизней — и скоро вымостит всю землю трупами. Еще долго спустя я не могла видеть ландышей, в которых утопал гроб Вовочки.

Это был первый, правда, краткий, приступ депрессии на почве резкой травмы. Меня и малютку братца Игоря поспешили увезти на дачу, перемена обстановки, общество молодежи, природа — все это вывело меня из хаотического омертвения.

Добавлю, что личное горе до известной степени «оправдывало» меня перед страждущей Родиной, — я несла свою долю страданий, — и это сознание облегчало жизнь.

Летом наброски какой-то повести с трагическим сюжетом, беспомощные, мертворожденные. Уходила в сосновый бор, взбиралась на дерево и, угнездившись в ветвях, писала и размышляла. Сидеть на деревьях очень любила. Как-то сливалась с деревом, чувствовала его душу.

Жили мы на Украине близ Днепра. Как-то раз, когда я замечталась на сосне, подошли несколько человек крестьян. Заметив меня, один сказал серьезно:

— Та вона ж мэртвенькая!..

И я почувствовала правду его слов.

В следующем году равновесие окрепло. Сердце охладилось, может быть, в самозащите от подспудных ужасов. Отдавалась мышлению. Мыслила самостоятельно, черпая из внутреннего русла. Я нащупывала закон диалектики в области психологии. Познав на опыте корневую связь радости со страданием, пришла к убеждению, что всякое чувство при крайнем напряжении переходит в свою противоположность. Так, страдание преображается в радость. Мне пришлось также пережить острый испуг, но внезапно ужас прошел и сменился душевным подъемом, взрывом отваги.

В то время я не читала Блока, и идея радости-страдания не навеяна им. Конечно, здесь много ребячества, слишком спешные обобщения, рубка сплеча, — но кое-что нащупано.

У меня уже был кое-какой опыт по преодолению страхов. В пятнадцать лет я начала бороться не только с самолюбием, но и со страхами. Преодолевала боязнь темноты: ходила одна по пустынной березовой аллее поздним вечером, убивая страх. Боялась воды — и заставила себя плавать на глубоких местах. Кружилась голова от высоты, и прохватывало ноги дрожью, — становилась на самом краю обрыва или скалы над морем и спокойно выстаивала, одолевая дрожь. Так продолжалось и позже, в более зрелые годы.

Это приводило меня к выводам, что человеку дана огромная власть над собой, что душа пластична и ее можно творчески переработать.

Увлекалась я из поэтов Тютчевым. Пленяло в нем обилие противоречий, необычайная сложность его души, чересполосица ночного и дневного сознания, а главное — его «прозрения» хаоса в космосе. Этот «певец хаоса» отравил мою душу. До тех пор «хаотизм» сознания был фактом, теперь стал вдобавок идеей.

Я стала развивать идею хаоса, сознательно культивировать его в себе.

Мне мыслилось примерно так. Хаос — исконная подоснова всякого бытия и сознания. Это всесмешение творческих сил. Он беспределен и необъятен. Чем богаче натура, тем она хаотичнее. Остров в океане хаоса, или светило, вспыхивающее во мраке вечной ночи. Хаос странно чаровал и притягивал меня.

Годом позже я сложила строчки:

Хаос вещий, хаос древний, Хаос мертвый и седой! Мне, задумчивой царевне, Ты отец, отец родной!

Когда начались религиозные искания, идея хаоса, задремавшая в подсознании, снова встрепенулась. Я стала чувствовать зло как непреодолимый хаос — в космосе и в себе. Родилось стремление преодолеть, преобразить хаос — источник зла.

В этот период (23—24 года) у меня был культ стихийности, надолго въевшийся в душу. Пробудилось «космическое сознание», пантеистические переживания единства с космосом, растворение в нем, принятие стихий мира в себя и вхождение в них. Думается, тут была доза наигрыша, экзальтации, но все же — и реальный опыт расширения сознания. Природу стала воспринимать уже не только эстетически, но и изнутри. Непередаваемое чувство стихийной радости при встрече с морем, горами, степью, воздушным простором, лесом и т. п. Наплыв новых переживаний, творческих, но отравленных мечтательностью.

Эта непросветленная стихийность, живущая в душе (ибо стихиям мира соответствуют стихийные силы нашего подсознания!), подлежит просветлению. Стихии в человеке несовершенном хаотически смешаны, борются, сталкиваются, играют им, вызывая толчки и сбросы пластов сознания, которое вулканично по природе. Но так не должно быть. И в душе, обретшей высший синтез, и во вселенной стихии должны воссоединиться гармонически и образовать некий таинственный «стихейон» (храм возрожденных стихий). Хаос преобразится в Стихейон — это будет преображение души, человечества и вселенной!

Несомненно, под влиянием учения гностиков я так расчленяла человеческое существо; оно таинственно: низшая его сфера — душа стихийная (клубок борющихся стихий) — Стихея, средняя — Психея (чистая душевность, область чувств осознанных и мыслей) и высшая — Диохей (дух человеческий, бессмертная, богоподобная сущность). Таким образом, преображению подлежит именно хаотическая Стихея, которая «хаотизирует» и Психею. Став Стихейоном, она сольется с просветленной Психеей, а та в мистическом браке — с Диохеем. Но довольно об этом. В шестнадцать лет ко мне пришла идея противуволи. Название родилось само собой. Возникла идея из болезненного опыта раздвоения сознания и торможения воли. Я испытала, что душевные и умственные силы могут выходить из повиновения, воля — выкидывать неожиданные коленца или застопориться. Иногда хочешь одного, а выходит почему-то другое, и чем больше стремишься к цели, тем круче тебя относит в сторону водоворот воли. И в этом подспудном токе противуволи была какая-то болезненная слабость.

Случалось раза два, меня вызовут на уроке, я знаю дотошно, но что-то внутри захлопнулось, стою и тупо молчу. Иногда довольно долго. К удивлению учителя: первая ученица! Принималось, очевидно, как чудачество. Отметка не ставилась.

На балу, когда меня пригласил приятный мне молодой человек, я вдруг смутилась, онемела, что-то промычала и просочилась сквозь толпу, убегая от него. Так и не отдала себе отчета в происшедшем: и хотелось с ним танцевать, и что-то неодолимо отводило.

Как-то раз налгала про себя с три короба незнакомым людям, разыгрывала роль без всякой цели и желанья, даже не из тщеславия, а так, что-то нашло и дергало за язык.

Постепенно вызрела теорийка противуволи. Вот она вкратце. Всякое действие равно противодействию — это в физике. Всякая воля рождает противуволю — это в психике. Воля имеет свойство расщепляться — возникает противуток, основной парализуется, действует противоположный. Противуволя отлично уживалась с хаосом.

Позже (лет 23-х), когда проснулось религиозное сознание, нахлынул мистицизм — я пыталась расширить и углубить понятие противуволи, даже ноуменализировать. Дьявол — это божественная противуволя! — разводила я кустарную ересь.

Зло органически рождается во вселенной, вследствие расщепления Божественной воли как противувес добру.

Теперь я думаю, что большинство моих юношеских «завиральных» идей было внушено мне «с левой стороны» недремлющим духом тьмы. Впоследствии, нырнув в оккультизм, я встретила у французского каббалис-та Папюса ту же идею необходимости зла для поддержания космического равновесия, тьмы — для выявления верховного света и т. п. — дешевый люциферизм! Трагически смехотворна была моя умственная пластичность тех незащищенных годов...

Итак, я не стремилась к душевной гармонии. Осознавала в себе противоречия, давала им разрастаться. Сознавала великую сложность своей души и болезненно ею наслаждалась. Все литературные герои и героини казались мне примитивными по сравнению со мной. Вскоре я дошла до осознания в себе нескольких душ. Так я называла это — многодушием. Впоследствии в стихах родился образ троянского коня — как символа творческого многодушия («Сердце поэта — троянский конь»).

Я чувствовала в себе в зародыше несколько натур совсем различных: поэта, критика, мыслителя, художника, ученого, деятеля-патриота. Все они имеют право на существование, все рвутся к жизни, все мне равно дороги, и выбрать одного — значит убить других. Они несовместимы. Они борются за власть в моей душе, — и неизвестно, кому достанется престол...

Из этих психологических корней родилась теория хаоса русской души. Я развила ее в сочинении на свободную тему «Личность Гоголя в ее внутренних основах», где было очень мало Гоголя и множество отсебятины. Вот она.

Существуют два исконных типа осознания: монархическое и республиканское (не в политическом смысле). Монархия типична для Востока. Она является отражением вовне первого типа сознания. Это сознание крепко организованное, с единым правящим центром, объединяющим вокруг себя все силы души. В основном, это религиозное сознание. Душа подчинена Богу. Он ее центр. Это богоцентризм.

Для Запада, наоборот, характерно сознание республиканского типа. Республика души, равноправность всех ее сил, влечений, запросов, дарований. Стихии приручены и введены в берега. Все озаконено, примирено.

Оба типа сознания статичны. В первом личность обескровлена и подавлена Богом, ее монархом. Во втором она застыла в рамках традиций и законов.

Но Россия — рубеж между Западом и Востоком, и в русской душе оба мира сознания столкнулись, раскололись и перемешались. Возник душевный хаос — бесконечно богатый, грозный и чреватый мирами. Противоположные начала продолжают борьбу. Строй души неустойчив, переменчив, то и дело опрокидывается. Каждая сила души сознает свои царственные права и рвется на престол — в ней бродило монархии. На какой-то срок она захватывает власть и покоряет остальные силы. Но и они не дремлют. Вздыбится новая волна, перехлестнет через трон, смоет с него захватчика — и вот новый царит... Так до бесконечности. Этот строй души я называла удельным. Борьба князей и князьков за великокняжеский стол. Всеобщая чехарда. Удельный строй древней Руси, по-моему, отражал строй русской души, как всякий политический строй выражает вовне тип того или иного сознания. Под таким углом зрения я анализировала душу Гоголя, душу Тютчева и, конечно, свою. В русской душе все непредвиденно, порядок случаен, произволом подпочвенного хаоса взлетает на престол одна из ее сил и сменяется другой. Но иногда все силы во взаимном борении: смутное время, междуцарствие, престол опустел, хаос разгулялся и ликует.

Только в хаосе — свобода и полнота творческих сил.

И я увлекалась ролью демиурга — доставляло радость созидать контуры какого-то мировоззрения, эстетически им любоваться и разрушать, чтобы воздвигнуть новое. В этой творческой игре находили выход застоявшиеся силы души.

В ту эпоху писала стихотворения в прозе, эстетически мечтательные, нарочито «красивые». Например, строка: «Я тку твой нежный образ на белом полотне моей души бледными шелками лунных мечтаний...» и т. д.!

Культ хаоса сочетался с культом творческой мечты. Почти непрестанное чувство напора внутренних сил, самоощущение вулкана, переполненного бурлящей лавой накануне извержения...

В феврале 1917 г. (кончила гимназию) — крушение всех моих миров, бурный обвал — революция! Она ударила молотом по хрупкому моему сознанию. Все разлетелось осколками, искрами, брызгами.

Взрыв могучих стихийных сил в стране вызвал взрыв в моей душе. Восприняла революцию как гибель России. Это чувство из недр, вне разума и оглушительное. Было это вне политики, партий, классовых или сословных точек зрения и интересов. Просто я пережила крушение России, смерть моей Родины. Ведь одной из моих четырех религий (религия Красоты, религия Хаоса, самопоклонение и культ Родины) была Родина!

Все кругом ликовали в февральские дни, пьяные надеждами, планами, чувством свободы, — а я оплакивала свою Россию. Опять волна депрессии, на этот раз уже явная. Глаза опухли от слез. На вопросы встревоженных родителей упрямо молчала. Показали невропатологу. Сквозь зубы сыпала «да» и «нет». С презрением пила лекарства.

Вся эстетика и самоупоение рухнули в провал. В душе разбушевался хаос. Яростно отрекалась от всех былых ценностей и увлечений, вытравливала их в себе каленым железом. Теперь, перед лицом умирающей Родины я уже ни на что не имею права. Как дикарь, свалив в кучу весь реквизит культуры, сжигала на костре и плясала вокруг пламени, переживая смесь ужаса и садистической радости. От всего отречься, убить себя духовно, умереть вместе с Родиной! При окончании гимназии резкая перемена решения: вместо филологического факультета подала на юридический, мне ненавистный! (Я на него так и не поступила, хотя и была принята.) Всем вокруг непонятна эта перемена, но открыться некому, даже близкий подруге невозможно — боль так велика, ее не выговорить словами! Весною того года сон: мне вырвали губы, и я иду, зажав в руке кровавые комки, иду искать хирурга, который мне их пришьет...

Сумбурно, без руля и ветрил пролетели два года. Весной 20 г. умер от возвратного тифа отец. Это меня доконало. Депрессия захлестнула с новой силой. Целый год жила почти автоматически, с омертвелой и кровоточащей душой, плохо различая окружающее. Целый год проплакала. Не могла без рыданий слушать музыку, почти не читала, оглохла и ослепла душевно. Рядом были раздавленная горем мать и малютка брат, но они мало меня занимали, я замкнулась в коконе отчаяния.

Через год с небольшим душа сбросила это состояние: во мне родилось — вне всяких влияний — религиозное чувство, не отлившаяся в форму вера. Я заглядывала в церковь, плакала радостными слезами, не то молилась, не то отдавалась потоку новых недоосознанных чувств. Душа выбросила тоненький корешок в вечность. Проснулось мистическое чувство — как откровение. О тех переломных моментах в духовной жизни юных лет говорится очень точно в «Трех призывах» (три стихотворения).

О последовавшем затем периоде мистических исканий (десять лет жизни) писать сейчас не могу. Шла гибельными путями, безрассудно бросалась в пропасти, забиралась в пещеры темных сил. Эти образы, конечно, ничего не говорят.

И опять — срыв. Насилие над собой, духовное извращение привели к мучительной злой депрессии. Все мнимые, завоеванные ценности рухнули, распались пылью. Примешалось и острое разочарование в людях, которых до того превозносила: друзья разоблачили мне очень страшную их подоплеку.

Первый клинический приступ депрессии подкрался коварно. Беззащитно я отдалась ему. Сперва — спад жизненных сил, уныние, расслабленность, потом — медленно нарастающее торможение. Все процессы утрудняются, интерес меркнет, внимание тупеет, творческие силы иссыхают. Все существо постепенно сковывается. Мысли обрываются, останавливаются. Чувство бессилья овладевает. Все, больше «не могу».

Несколько литературных работ начала и бросила, не справлялась — ни мысли, ни воображения, ни слов, — в голове и в душе пустота. Сознание своей бездарности, тупости, презрение и злость на себя. Пыталась подвинтить себя курением — не вышло, — от папирос тошно, табачный дым мерзок.

Некоторое время барахталась, цеплялась за жизнь, за людей, за иллюзии. Напрасно. Все, слабею. Находит оцепенение. Сижу неподвижно и каменею. Это странно, но в бесчувствии есть доза облегчения. Подкатывает под сердце тоска. Разочарование в себе. Суд над собой не в моральном плане, а в умственном и психологическом. Все яростнее самоотрицание. Я, неудачница, негодный, никчемный человек, выродок, глупо верила в себя, самообольщалась, теперь прозрела свою глупость и ничтожество. Не имею права на жизнь, среди людей мне нет места.

Тоска, ощущение моральной тошноты все растет. Все прочие чувства отмирают. Сердце холодеет. Мне кажется, что я никого не люблю, да и меня никто не любит, только притворяются.

Ростки веры, которыми я жила, не вполне того сознавая, вырваны с корнем. Я говорю о вере в Бога, — она рухнула с крушением веры в ультрамистические доктрины. Мир разрушился. Снова хаос. И мучительная тоска. От нее спасение — лишь в кратком сне, который подтачивает бессонница. Диспансер, психиатр, милейший Владимир Ониси-мович Громбах (давно покойный). Терзаю свою мать. Мысли о смерти, которая одна избавит от нестерпимой тоски, — и страх, животный ужас уничтожения.

Я впала в нигилизм. Все духовные ценности разбивала методически, с остервенением. Логический аппарат исправен. Своего рода культ ничто. Отрицание души, любви, знания, культуры, религии и всего прочего. Человек — жалкий механизм, душевная жизнь — реакция мозга. В глазах не видела жизни, души. Лица — маски в гримасах. Смех механический и т. д. Во всем вижу Смерть. Жизнь — яркая ее драпировка, мираж.

Так мучительна была тоска, цепь ужасов разных оттенков, отвращение к жизни и к себе, что зародилась мысль о самоубийстве.

Все оборвать, уйти в ничто. Решила выпрыгнуть из окна на асфальтовый двор с четвертого этажа. Оставшись одна в комнате, написала прощание матери, кое-какие дневники, сожгла, приготовилась — вскочила на подоконник. Несколько раз порывалась выпрыгнуть, — совсем высунешься — только оттолкнуться и скакнуть! — но не хватило воли. Страх уничтожения удержал. Замела все следы преступления, бессильно свалилась на кровать...

В больницу первый раз не попала. Отмучивалась дома и в деревне, у дядюшки. Природа пугала: взаимное пожирание тварей, зловонное тление, земля кишит отвратительными насекомыми, комары, хаос ветвей, жара, бестолковый ветер.

К осени (через четыре-пять месяцев) болезнь стала спадать. Я начала понемногу работать в одной редакции, справлялась, это давало некоторую уверенность. Как-то на странице газеты попалось фото ударника нефтяной промышленности. И вдруг я увидела живые глаза и в них — душу этого человека. Это был перелом к выздоровлению.

Ощутила радость жизни. После спуска на дно Мальстрема начался подъем. Чувство легкости, расширения, света. Душа раскрыта миру, людям.

С полгода длился светлый период. С выздоровлением отмерли все связи с дурной мистикой, бывшие спутники для меня умерли. Поднялась реакция, неожиданная. Я ударилась в легкомыслие, в развлечения, случайные внешние знакомства, флирты. Радость жизни перешла в жажду успехов, славы. Наводнение стихов, которые писались сами собой, словесный шлак, безудержное писание единым махом.

На этом скользком скате не удержалась. Новый срыв в депрессию — горше прежней. Повторение тех же признаков, но усиленных. Тоска быстро меня скрутила. Затормозились все процессы.

«Часы жизни остановились...» — звучала в голове фраза.

Опять оцепенение, суд над собой, но теперь уже полное самоуничтожение. Я не просто бездарность, тупица, — я слабоумная. Мысль становится навязчивой. Я логически доказываю себе и другим сперва свою умственную отсталость, а потом — полный идиотизм! Идиотомания!

На сей раз попадаю в больницу Кащенко. Первые дни там — пытка. Читать не могу, больных пугаюсь, они мне отвратительны, но я сама омерзительнее всего. Умоляю врачей дать мне яду, из милосердия. Знаю, чувствую, что жить больше не могу. Нет сил терпеть тоску!

На голову словно наколочен стальной шлем — так она сдавлена и скованы все мысли. Еда противна. Глотаю с трудом, чтобы отвязаться... Больных сторонюсь, в саду забиваюсь в кусты, на вопросы отмалчиваюсь. От трудотерапии сперва уклонялась, а потом стала машинально, с отвращением, нашивать какие-то латочки.

Постепенно стала читать, с трудом выискивая смысл, скользя по страницам. Только бы заглушить тоску, уйти от себя. Помогало плохо. Тоска, как зубная боль, донимала сквозь чтение. Воспринималось остро и больно все тяжелое, страшное; светлое мелькало мимо. Но все же целыми днями, скорчившись на пеньке или на скамейке в садике, читала, читала.

Но и к боли, и к ужасу привыкаешь, когда они притупляются, сживаешься с ними. Стала понемногу входить в жизнь окружающего меня мирка больных. На приветливость отзывалась полумашинально, но завязывались какие-то отношения. К осени стала ходить на прогулки. Участвовала в стенгазете, кропала по инерции какие-то стишки, кажется, сатирические.

О возвращении в прежнее русло жизни не думала. Мне заказаны все пути в культуру, всякий умственный труд. Я все позабыла, ничего не знаю.

Научилась с грехом пополам делать домашние туфли на веревочной подошве. Думалось: вот овладею этим ремеслом и буду как-нибудь зарабатывать себе на хлеб, доживая свой век.

Но выздоровление шло, помимо сознания и воли протекал животворный процесс. Развязывался язык, светлело в голове, приходили какие-то мысли, душевная боль притихала. Сон улучшился. Даже днем, в мертвый час, ухитрялась заснуть на 10-15 минут; это было — отдых и блаженство. Только очнуться болезненно.

И вот в Сочельник, в день моих именин, сон. Я нахожусь в церкви, пустой и безлюдной. Даже знаю, в какой: это храмик Малого Вознесения, что на Б. Никитской, и дивлюсь: снаружи он совсем невелик, а внутри такой просторный и высокий, своды уходят ввысь в синюю мглу. Я вдыхаю в себя свободу и радость. Сердце расширяется. Нет молитвы, но восторг нарастает. И вдруг я отрываюсь от пола и взлетаю к самому куполу. И как будто моя душа заполнила весь необъятный храм, и я познала свою бесконечность.

Проснулась бодрой и спокойной, с отзвуками радости в душе. Это был кризис. Начался подъем. Опять расширенное сознание, любовь к людям, желание всех утешить, приласкать, щедро, безоглядно отдавать себя. Все кажутся хорошими, в каждом видишь его неповторимую душевную красоту. Первое время даже забывала о себе — так уходила в других. Больница отзывалась на ласку, и до меня долетало: «Святая девица!» — но это ничуть не смущало.

Когда меня признали здоровой, я захотела продолжать работу среди больных, меня зачислили в штат, и я месяц проработала культоргом, довольно успешно. Потом стала тяготиться, потянуло от больных к здоровым, и я ушла от этой работы.

Первые месяцы дома прошли в угаре. Получала пенсию: работать еще не могла — слишком велика экзальтация. От радостного возбуждения переходила к раздражению. Сдерживать себя не желала. Наслаждалась каждым мигом жизни и только боялась, как бы это блаженное состояние не оборвалось. Но депрессия притаилась где-то в недрах подсознания и прорывалась ночью, в снах, невообразимо страшных. Там я снова переживала тоску, отчаяние и безнадежность. И так радовалась, пробуждаясь!

Во мне снова проснулось желание легкой жизни. В стихах стали мелькать любовные мотивы. Были мимолетные увлечения, от которых оставался горький осадок. Опять разыгрывалось безудержное воображение, началась двойная жизнь, где я создавала себе невероятное счастье, разыгрывала бурные романы и порой совсем отрывалась от действительности. Этот гибельный путь эротических мечтаний мог снова привести к срыву в депрессию.

Но милостью Божией мне встретился человек, духовно опытный, с огромными знаниями и глубоким умом. Я почувствовала в нем духовное превосходство и узнала от него о внутреннем пути христианском. Это было откровением.

Часами просиживала в беседе с одиноким больным профессором в его душных антресолях. Он посоветовал мне творить Иисусо-ву молитву, и она, только она спасла меня из пропасти, в которую медленно затягивали мечтания.

Стала трезвее, спокойнее, уже не своей силой стряхнула въевшиеся в сознание образы. Начала усиленно работать в издательстве — сперва корректором, потом вычитываль-щиком оригиналов, литературным правщиком. Затем, когда объявили конкурс на перевод «Генриха V» Шекспира, — дерзнула принять в нем участие. С удивительной легкостью перевела требовавшиеся сто строк и, вдобавок, дала перевод сцены из «Ромео и Джульетты». На конкурсе мне присудили первенство — премией был договор на перевод «Генриха V». Началась моя карьера переводчицы Шекспира и иностранных классиков.

Ранней весной отдыхала недалеко от Вереи, у знакомого врача сельской больницы, в тишине среди снегов, много бродила, подслушивала, подсматривала первое пробуждение природы, робкие шаги мартовской весны. Родился цикл стихов «Март». Работала и над переводом Шекспира.

В начале того же лета вышла замуж за юношу на семь лет моложе меня. Он пришел уже к Церкви после безбожья и меня усиленно привлекал туда. Легко и радостно поддавалась. Венчались. Приняла все таинства. Стала ходить на службы, все глубже проникаясь их красотой, священным ритмом и смыслом. Такое чувство, будто после скитаний вернулась в отчий дом.

Новая жизнь в русле Церкви. Правда, первые годы плыла в поверхностных струях ее потока, но все же богослужения, таинства давали драгоценный опыт, и, постепенно отрешаясь от экзальтации, внутреннего наигрыша, культа настроений, укреплялась в молитве.

Опыт материнства расширил душу, подарил ей много нового, неожиданного, обновил силы и закалил. После рождения сына обрушились испытания, которые вскоре слились с общенародным испытанием — войной. Эти годы прошли под душевным гнетом, в напряжении сил и каком-то духовном притуплении.

В 1947 году, после временного ухода мужа, еще один приступ депрессии. Четыре месяца в психиатрической клинике. Повторные симптомы: скованность воли, мыслей, чувств и движений, творческий упадок, разочарование в себе, ослабление веры, переходящее в безбожие. Переживание своей агонии. Уверенность в близкой смерти. Слабость, сердце еле бьется. Иногда порывисто замирает. Равнодушие ко всем близким, даже к сыну. Лежу в постели, с трудом что-то глотаю. Разобщена с людьми. Смертный себе приговор.

Лечили электрошоками. Каждый раз с ужасом и радостью встречала смерть — и пробуждалась в кровати. Но после восьмого или девятого шока стала быстро поправляться, возвращаясь к норме. Возродилась вера, а с нею и радость жизни. Завязалась дружба с больными, радовалась родным, меня навещавшим. На этот раз не было столь бурного творческого подъема, хотя работалось легко.

Меньше чем через год муж окончательно от меня ушел. Подъемное состояние, а главное — вера помогли принять стойко этот удар и с ним справиться. Произошло душевное чудо: с изменой любимого человека чувство к нему внезапно умерло, я отсекла его с кровью от сердца и отбросила. А рана была благодатно обезболена. И на смену страданию — легкость освобождения.

Новые тяжелые удары, четырехлетнюю разлуку с сыном и братом перенесла в известной собранности. В самых мрачных условиях лагерного быта ни разу депрессия даже не куснула меня. Жила, как на дне океана под огромным давлением, но все силы объединились для сопротивления. Знала: хочу выжить и прошу помощи!

Опыт страданий, унижений, физического труда, лишений, грубой среды — принес очень много ценного, показал жизнь с новых сторон, дал понимание людей. В лысой степной местности душа тосковала по деревьям и по красоте. О тоске своей по близким не буду говорить. Она вполне была здоровая. Я не позволяла себе мечтать и жалеть себя.

Когда в 1953 году я вернулась, — не сразу вошла в жизнь. Травма освобождения была немного слабее травмы ареста. Радости живой не испытывала. Все силы души примяты и притушены. Давление многих атмосфер снято, но чувство гнета еще долго сидело в душе.

В скором времени — облегченный приступ депрессии, скованность мыслей, обруч на голове. Взялась было помогать своей приятельнице в литературно-педагогической работе, не справилась, запуталась — это и было начало приступа. Возможно, что это была реакция на тяжелое четырехлетье.

Там — сопротивление вовсю, здесь сопротивление ушло, и депрессия подняла голову, — но не надолго.

Депрессия медленно рассасывалась. Трудно было думать о возвращении в прежнее русло жизни. Четыре года жила вне забот: все готовое, все предуказано, размерено — по звонку. И теперь — заботы свалились в душу и примяли ее. Заново строить жизнь! Ни жилья, ни одежды, ни работы, ни вещей, ни денег! Сын-школьник жил у брата, там же — и я в первые месяцы.

Но мало-помалу настроение выправилось, прояснилась мысль, окрепла воля к жизни. Вернулась к своей литературной работе. Очень согрела поддержка друзей, моральная и материальная.

Старые дружбы пустили молодые побеги, родились и новые отношения, духовно важные.

К осени я совсем очнулась и ожила. Новый цикл жизни под знаком: Ога е1 1аЬога. Углубление в церковность. Рост религиозного чувства. Советы умудренных друзей. Подъем работоспособности. Постепенно завоевывалось положение в жизни. Корни небесные и земные.

Все последующие годы протекали без депрессии. Она съеживалась, как снежное чучело весной, — в мокрый комочек. Каждый год бывает три-четыре черных дня, когда жизнь не мила, все трудно, не ладится и раздражает. Но я уже приспособилась к ним: стиснув зубы, заставляю себя работать. А главное — через силу молюсь. И все проходит. Один раз получила исцеление от тупой тоски на могиле праведника.

Спасение мое — в религии, в любви к людям и в творчестве, которое разрастается с каждым годом. Много стихов и философская проза. В этих руслах находят выход силы души, не застаиваясь в болотах. Бог даст возрастания — верю! Путь мой — от душевной тоски к радости духовной.